Мэри–Сью будет жить вечно

Источник материала:

РУБЛЕВСКАЯ Людмила, СБ

Для чего люди пишут?

Я не об эсэмэсках и не о надписях на заборах, а о том, что называется художественной литературой.

Версий множество. Результат — один.

В литературе фанфикшн, то есть в любительских продолжениях известных сюжетов, заполоняющих Интернет, встречается такой персонаж — Мэри–Сью. Так обозначается альтер эго автора, идеальная героиня или герой, в облике которого автор проживает по полной программе «сбычу мечт». То есть школьница, пишущая по ночам сиквелы «Пиратов Карибского моря», может в виде Мэри–Сью покорить Джона Деппа или Орландо Блума, разумеется, наделив ее/себя всеми желаемыми достоинствами и даже недостатками (слишком добра там или слишком смела).

Знатоки сетературы Мэри–Сью ненавидят. Считают ее показателем дурновкусия...

Но, с другой стороны, разве все мы, пишущая братия, не превращаемся время от времени в Мэри–Сью, каждый в меру своего таланта? И когда Флобер говорил, что он и есть мадам Бовари, разве это не того же рода явление?

Итак, вначале была сублимация. То бишь желание самовыразиться на бумаге так, как в жизни не получается.

От сонма чувств

Вскружилась голова.

И я сказал:

Коль этот зуд проснулся,

Всю душу выплещу в слова.

Как вы думаете, кому могут принадлежать эти строки? Провела «творческий эксперимент» на коллегах: большинство заявило, что нечто подобное читали в своей редакционной почте. Если честно, я тоже. А стихи принадлежат Сергею Есенину.

Советская критика называла две причины, побуждающие художника писать: «зов сердца» и «социальный заказ». Последний можно сегодня смело заменить словом «конъюнктура». А первый — «эросом текста». Сие есть термин, изобретенный французским структуралистом Роланом Бартом и обозначающий то ничем не заменимое чувство, тот кайф, который писатель получает от процесса написания. Сегодня литераторы бросились в ЖЖ — интернетовский «Живой журнал», нечто вроде всеобщего открытого дневника, наперебой заводят блоги — свои страницы, соперничают, кто заимеет больше «фрэндов», то есть чей блог будет пользоваться большей популярностью. Душевный эксгибиционизм на публике? Отнюдь, все тот же вариант Мэри–Сью. Потому и тратят известные люди драгоценное ночное время на заполнение сети очередной порцией виртуального словоизвержения. То, что это все та же литература (эрос текста плюс конъюнктура), свидетельствует, что иногда содержание ЖЖ переходит в бумажный вариант, то есть издается. А следовательно — продается.

Средневековый художник не имел права подписывать свои картины. Хотя даже бочар ставил на бочку собственное клеймо. Поэтому мы и называем средневековых художников «Мастер Страстей Господних», «Мастер жития Марии», «Мастер аллегории бренности».

Сегодня прежде всего звучит имя, потом вспоминаются творения, потом в этих творениях пытаешься узнать отблеск жизни... Ага, привет. Не жизнь — а символ. У современного немецкого поэта есть стихотворение, состоящее из многократного повторения слова «дом». Понимай как хочешь... Риторика, любопытная наука, возникшая еще в античности, пережила два этапа своего развития. Ну первый всплеск ее — понятно. Речи, вошедшие и в сегодняшние хрестоматии... А вот во время расцвета Римской империи риторы главным образом сосредоточивались на звучности и выразительности... И вот римляне стекались слушать знаменитого греческого ритора, не понимая ни слова по–гречески. Слушали часами, как соловья.

Современная литература иногда напоминает мне этого ритора.

Впрочем, даже соседняя российская литература постмодерном уже объелась. Ну выдали Нарбикову... Включили в школьную программу Пригова... Появился молодежный неореализм. Так и это уже объявляют конъюнктурой. И небезосновательно. А у нас все еще в экспериментах есть манящий привкус запретного. В результате ребенок, получивший согласно школьной программе задание выучить стих литературной дамы–чиновницы или написать сочинение по повести о жизни деревенской, бегает к сидящей за компьютером родительнице с вопросами: «Мама, что такое «клямка»? А что такое «азярод»?» И делает вывод на всю оставшуюся жизнь, что белорусская литература — это скучно. Это босоногие Миколки, одинокие бабки Ганны, колосящиеся нивы и синеокие озера. Лучше уж почитать очередные похождения Мэри–Сью.

Писатель не выбирает свою аудиторию. Вот довелось кому–то жить в эпоху, когда массовое сознание параллельно существует в мире компьютерных игр и сериалов. Под вопли «Литература умирает!» и «Книга не нужна!». А ведь приди в любой класс любой самой непродвинутой школы — и обязательно среди школьников обнаружится, по крайней мере, два–три человека, которые пишут стихи в старой доброй классической манере. Может быть, никогда не слыхав странных слов «ямб» и «хорей». И уж, конечно, не задумываясь об «эросе текста» и «социальном заказе». Но все это проживая.

Литература бессмертна, господа.

Хотя многие пытались это опровергнуть.

70 лет назад, в день рождения комсомола, в Беларуси своеобразно отметили этот праздник — избавившись от «врагов советской власти» в виде двух с лишним десятков талантливейших белорусских литераторов. «Черная ночь» нашей литературы, 29 октября... Невосполнимо. Непростимо. У тех, кто был тогда расстрелян, — а среди них Михась Зарецкий, Изи Харик, Михась Чарот, Тодар Кляшторный, Валерий Моряков, — не было ни блогов в ЖЖ, ни надежды на посмертные лавры. Им же внушали, что они враги, выбивали из них чувство собственного достоинства, заставляя доносить друг на друга, избивать друг друга. Расстреливали тайно, в обстановке, далекой от героики и романтики.

Их лишили права на имя.

Иногда, когда я перечитываю их произведения, мне кажется, что я просто вижу обрубленные ветви «литературного древа» — естественные дороги, по которым могла бы развиваться наша литература. Ведь все было — в двадцатых годах у нас не только подражали Есенину и Маяковскому, но начинались достаточно сильные школы психологической прозы, интеллектуальной литературы. В сборнике «Сярэбраныя галасы», изданном в прошлом году в издательстве «Мастацкая лiтаратура», где собраны произведения поэтов «расстрельного поколения», есть стихотворения о Древнем Риме и о Кавказе, о Шиллере и Сирано де Бержераке...

Iмжа, iмжа засцiлае свет.

Размыты дажджамi тракт...

З разбiтаю лютняй iдзе паэт,

Сiрано дэ Бержэрак...

Жыццё неўзаметку, як дым, прайшло.

Пакiнута недзе струна...

Нiхто не частуе яго даўно

Бадзёрай бутэлькай вiна.

Я шмат даведаўся, шмат пазнаў,

Я жыў, як жыве менестрэль.

Пакуль не падрэзалася струна.

Не ўклала ў труну дуэль...

Вы читали нечто подобное во время уроков белорусской литературы? Нет? А между тем стихотворение было написано еще в 1930 году поэтом Юлием Тавбиным, расстрелянным в упомянутую ночь 29 октября.

Из 2 тысяч репрессированных в 30–х годах прошлого века по всему Советскому Союзу литераторов где–то, наверное, четверть — белорусских. Можно только гадать, как выглядели бы наши сегодняшние антологии и хрестоматии.

Что ж, если после такой зачистки, после того, как целое поколение «выбито» еще и во время последней войны, в нашей литературе продолжают появляться таланты, заполняются ниши, кто–то экспериментирует и дискутирует — значит, как говорил Максим Богданович, жива еще душа в народе этом.

А Мэри–Сью... Да пускай живет себе на здоровье. Фанфикшн по–белорусски — это круто.