Рай в шалаше

Источник материала:

Вот уже четверть века, как шерочка с машерочкой, исполняем мы с Савелием Петровичем Митрофановым танец по имени Дружба. Работает он директором средней школы в деревне Урбаны Браславского района. Человек известный в районе, уважаемый, заслуженный учитель республики. Во всех официальных кабинетах называют его по имени-отчеству. Знакомые, которые в числе тех, кто здоровается, но отношения к его профессии не имеет, величают просто Петровичем. Местные рыбаки, среди которых он в большом авторитете, еще проще — Савка. Он не обижается. Но характер имеет занозистый, за словом в карман не лезет. При встрече с ним, что называется, говори да откусывай.  

К сожалению, встречаемся мы редко, чаще общаемся по телефону. Раз в год он нагрянет в Минск по вызову начальства на курсы повышения квалификации. Обязательно заглянет. Рассмешит своими многочисленными байками, которые я записываю. Изредка в браславских краях по служебным делам бываю я. Часок-другой, а для встречи выкрою. 

А тут радостно вскрикнул телефон: 

— Когда у тебя отпуск? 

— Послезавтра свободен от забот. 

— Лен зацвел. Лини начинают клевать. Приезжай. Дня три-четыре могу уделить, потом гости нагрянут, не до тебя будет. 

Меня долго уговаривать не надо. Хотя и не близкий путь до Браслава, но маршрутки бегают туда одна за другой. Каких-нибудь четыре часа,
и ты в белорусском озерном раю. 

Слезы  радости 

Говорят, что настоящий мужчина должен за свою жизнь построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Если это так, то Петрович «план» перевыполнил с лихвой. Построил дом на берегу чудесного озера Струсто, вырастил возле дома фруктовый сад, даже развел виноград. Поставил на крыло сына и дочку, которые верная опора семьи, служат в столичных фирмах. Но тут ставить точку рано. У него прекрасная жена, которая любого гостя привечает так, будто родней у нее никого нет. А под выражением «перевыполнение с лихвой» я имею в виду его работу. За семнадцать лет он вырастил сад на сто корней, отправил в большую жизнь сотни крестьянских детей, окончивших среднюю школу. Причем последние пять лет — со стопроцентным попаданием в «десятку»: все до единого выпускники — студенты высших учебных заведений страны. Другого такого показателя в Беларуси лично я не знаю. 

Урбанская школа, отметившая уже столетие (я опубликовал в свое время репортаж с торжеств в «Р»), уникальна. Здание неказистое, одноэтажное, с печным отоплением, но внутри, несмотря на компьютерное засилье, домашний уют, огромное количество цветов, картин. Педагоги, прибывшие по распределению, углов не снимают. Для них всегда найдется либо квартира, либо малосемейка для холостяков. Они ценят Петровича, ценят его заботу и внимание, на строгость не обижаются (а на службе он строг, не то что вне ее). Трудятся на поприще просвещения творчески, с увлечением. 

Прилегающая к школе территория, если, как я, приехать сюда летом, — настоящий памятник садово-паркового искусства. Здесь есть даже озеро, поросшее камышами, среди которых можно увидеть гнезда с кладками утиных яиц и самих дремлющих уток. Лишь когда внимательно присмотришься, выяснится, что вся эта красота рукотворна. 

Подсобные теплицы и огороды позволяют Петровичу весь учебный год бесплатно обеспечивать школьников большим набором ягод, овощей, фруктов. И в свежем виде, и в законсервированном. Держал он и свиней, чтобы мясо у ребят было на столе. Чиновники ничего лучшего не придумали, как заставили его ежедневно составлять меню на каждого кабанчика и представлять на утверждение. «У них не логика, а антилогика. Думали, фермочка — лазейка для воровства. Тот, кто крадет у детей, — сам свинья, — горестно вздохнул он. — Закрыл я мини-ферму. Пресек все домыслы». 

Ему идут письма от бывших воспитанников из всех концов Беларуси, из-за ее пределов. И в каждом обязательно строчка: «Вы наш второй папа». День рождения у Петровича  в апреле. Рассказывает: «Я прихожу на работу к восьми, дети на занятия – к девяти. Так вот, открываю дверь – стоят вдоль стен в коридоре в две шеренги. Все с цветами. Только шаг сделал – все цветы к ногам и дружное «По-здрав-ля-ем!» Зашел в кабинет, сел за стол и впервые в жизни расплакался, как ребенок. А ты знаешь, сколько я на своем веку претерпел. Слезу из меня выжать –крепко постараться надо». 

Федино  горе 

В первый же вечер, как только я переступил «священный порог «Тадж Махала», в котором обитает Петрович (скромный домик на берегу Струсто), хозяин повел меня знакомить с обустройством «имения». На огороде кудрявилась картошка, которая уже вовсю цвела. Под окнами клумбы полыхали всеми цветами радуги. В саду созревали яблоки, сливы, груши, крыжовник и прочая привычная ягода. Но была и непривычная. На южной стороне, на фасаде, лопушился виноград (и это на северо-западе Беларуси), чего я никак уж не ожидал. 

Потом мы осмотрели его святая святых – рыболовецкий сарайчик с веслами, удочками, прочими снастями, которым, как говорят, несть числа. Прошли за склепом мимо строительного вагончика, старенького, как пирамида Хеопса. Поскольку туда мне заглянуть не удалось, я, грешным делом, подумал, что «шалаш» этот Петрович приспособил под всякий старый, но еще нужный хлам. 

Больше всего очаровала меня банька. Приземистая, аккуратная, сработанная, как видно, руками умелых мастеров. Внутри жизненного пространства было мало: на двоих, от силы на троих человек. Зато полок выглядел идеально: доски из черной ольхи умельцы пригнали плотно. Сороковка (толщина 40 мм) постепенно разбухла, и вода сквозь нее не протекала. Воздух в баньке был чист и свеж, как поцелуй ребенка. А в коридорчике-раздевалке дурманил голову запах веников из тонких веток березы и дуба. 

Только мы приготовились к омовению, как под окнами заревели сиренами сразу две легковушки. Родня и знакомые Савелия обещали приехать только через два дня, когда я собирался отчаливать (уже и билет на маршрутку купил), но явились-не запылились раньше и с ходу потребовали баню. 

Петрович сожалеюще посмотрел на меня и куда-то исчез. Через полчаса вернулся с мужиком с такой шеей, что об нее гильотину обломаешь. Представил коротко: «Знакомься, Федя». Чтобы избежать насмешек и возможных анекдотов, оговорюсь: имя вымышленное. 

Этот самый Федя «до того», похоже, выпил что-то такое, от чего окружающие нас бактерии шарахнулись врассыпную. Я поморщился, а дядечка этот всерьез объявил: «Старик, когда я трезвый – сам себя ненавижу». 

В общем, оказалось, что Федя тоже ждал гостей, но они по каким-то своим причинам не приехали, а баня его была готова к приему. Он и решил «приласкать» нас. 

Храм, где добывается «малиновый жар», был оборудован не хуже, чем у Петровича. Но я сразу определил, что полок создан не из сороковки, а из двадцатки, доски оказались вполовину тоньше, чем в бане Петровича. Ситуация меня насторожила. Во мне веса около центнера, Савелий «важит» под 90 килограммов, что касается Феди, то у него примерно столько весил один живот. 

Сосед утешил: «Полок слона выдержит». 

Федя бросил пару кружек кипятку на раскаленные камни. Мы взгромоздились на полок. Обдало жаром, как из доменной печи. Доски под нами прогнулись дугой. Пот сбегал градом. Первым не выдержал Петрович.  Встал, чтобы спуститься вниз и окатить себя холодной водой. И тут случилось страшное: Федя взвыл по-волчьи и завопил: «Сядь, как сидел!» 

И дальше обнародовал ряд идиоматических выражений, от которых у охотничьего кобелька, шлявшегося под крохотным банным оконцем, уши обвисли, как лопухи под палящим солнцем. 

Петрович послушно сел и ждал от Феди разъяснений. 

Наконец Федя отдышался, успокоился и признался: 

— Ты, Савка, стервец, прищемил мне причинное место, как клещами. 

Мы покатились от хохота и сразу как горох посыпались вниз. Петрович своим хрипатым голосом успел только сказать: «Я тебе еще при строительстве говорил, сороковку надо использовать». 

Мы-то соскочили с полка, а Федя снова не успел… 

Рев раненого тигра или медведя покажется колыбельной по сравнению с тем, как орал наш приютчик. Его кобелек в панике пулей кинулся по огороду «хавацца ў бульбу». Мне даже показалось, что крыша над баней приподнялась. 

Как могли, «хуценька» восстановили с Петровичем сидячее «статус-кво». 

А Федя все грозил нам смертными карами и, кажется, потихоньку приходил в себя… 

Теория  и  практика весла 

— Завтра плывем «охотиться» на линей, — вдохновенно сообщил Петрович и блаженно закрыл глаза, видимо, предвкушая удачу. – Заодно мою новую лодку опробуем. Крейсер «Варяг», а не какой-нибудь убогий челн. 

Я представил себе «крейсер», на котором мне придется грести обычными деревянными веслами, и поежился: 

— Далеко хоть поплывем-то? 

— И не далеко, и не близко, — указал на зеленый остров километрах в трех, покоившийся на водной глади, как огромная корзина с петрушкой. Только «петрушка» эта была густыми зарослями сосны, ольхи, в общем, смешанным лесом. 

Осмотрели мы тут же и новое плавсредство, которое представляло собой нечто вроде рыбацкой шнявы, на которой поморы ходили на Грумант (нынче Шпицберген). На дне лодки было подозрительно много воды, и Петрович забеспокоился: «Неужели течь дает? Ладно, я сам грести буду, а ты – воду вычерпывать». 

Еще вечером, после ужина, Петровна отозвала меня в садик и предупредила: 

— Андреич, ради бога, не перечь ему на рыбалке. Он этого не любит. Хоть вы и четверть века в друзьях, а сгоряча может веслом хватить так, что позабудешь, как имя-отчество родительницы. 

Я мысленно вспомнил размеры весел (каждое 5—6 килограммов, да еще стальные уключины, черт его знает, сколько весили) и поежился вторично. 

Наутро Петрович был не так радостен, как давеча. Оказывается, пока я безмятежно дрых в объятиях Морфея, он выяснил, что сосед справа выловил на его любимом месте щуку в 7 килограммов 200 граммов, а сосед, что живет слева, прямо с купальни добыл двух полуторакилограммовых лещей. 

Узнать такое для Петровича, который на Браславщине считается самым матерым рыболовом, было катастрофой. 

Гробовое молчание сопровождало наш путь к острову с каким-то китаизированным названием, то ли Чайна-чина, то ли Чина-чайна. Называют и так, и этак. К слову сказать, на этой земле вообще достаточно много довольно необычного. Например, то ли большой ручей, то ли маленькая речушка между райцентром и поселком Видзы носит название Река, а герб города, похоже, единственный в мире, имеет символику масонского характера: в равнобедренный треугольник заключен человеческий глаз, взирающий на вас пронзительно, аж мурашки по спине. Местные краеведы утверждают (я – не берусь), будто придумал его еще магнат Лев Сапега, который состоял в какой-то европейской масонской ложе… 

Петрович греб, угрюмо осматривая окрестности, а я, памятуя наказ Петровны, сидел, как мышь под веником, тихонько совком черпал воду и выливал за борт. Наконец добрались до острова, заякорились в камышовых зарослях, начали ловить. На крючок нагло лезли мелкие окуньки, красноперки, плотвички. Линь упорствовал. Через полчаса Петровичу такое времяпровождение надоело: 

— Садись на весла, подгребай вон к той яме. 

Я суетливо выполнил указание, хотя никакой ямы среди озерной ряби не обнаружил. И когда он приказал стопорить, на всякий случай пересел на корму и подтянул весла поближе к себе. 

Петрович тиранил спиннинг со всей присущей ему энергией. Наконец раздраженно обронил: 

— Ничего сегодня не выйдет, собираемся, поплывем до дому, до хаты. 

— Да, пожалуй, — робко согласился я и сам проклял свой подхалимски-трусливый голос. 

Петрович забросил в последний раз спиннинг, потянул леску на себя, и тонкий металлический стержень снасти согнулся в кольцо. Рывок был такой, что Савелий едва не вывалился за борт. Умело работая катушкой, то накручивая леску, то отпуская, он начал подтягивать рыбину к лодке, а мне хрипло крикнул: «Подсачек бери, заводи под нее». Я глянул в водную толщу. Оттуда прямо на меня несся здоровенный «крокодил» с пастью, усеянной множеством острых, как бритва, зубов. Все смешалось в моей голове. Вместо подсачека я схватил весло и подал его Петровичу. Обо что-то споткнулся и рухнул на дно лодки, где нелепо ворочался, как налим в тине, пытаясь встать. Щука тем временем сделала свечу, выпрыгнув из воды на добрый метр, изогнулась и, при обратном падении ловко перекусив леску, удрала в свое подводное царство. 

Расплата за такое изуверство ждала меня неминуемо. Петрович, бросив спиннинг, стоял надо мной с веслом, размышляя, по какой части тела звездануть так, чтобы имя-отчество родительницы забыл. 

— Греби к берегу, рыбак хренов, явился на мою голову помощничек… 

Вечером Петрович уплыл в пустыню озера один. И добился-таки своего. Конкурентов он терпеть не может. 

«Пирамида  Хеопса» 

Как я уже говорил, гости приехали на два дня раньше, чем обещали. Так получилось. Но и другое получилось: надо было в «фазенде» разместить целых одиннадцать человек. Я не вписывался в этот родственный коллектив. Петрович пошептался в саду с Петровной и виновато сказал: 

— Жена категорически против, но делать нечего, придется тебе пару ночей обретаться в нашем «шалаше». Не обидишься? 

— Конечно нет, спальник бы у тебя в школе одолжить. 

Он расхохотался так, что зазвенели висюльки на люстре: 

— Бери свои клунки, топай за мной. 

«Шалашом» оказался тот самый строительный вагончик, который поначалу я принял за кладовку для всякого хлама. 

Не зря поэт сказал: «Внешний вид от сущности далек. Мир красотою удивить не трудно». Внутри помещение было разгорожено на две крохотные комнаты, увешанные картинами, этюдами, рисунками местного художника Павла Тумановского, человека чудаковатого, но несомненно талантливого, бесконечно влюбленного в природу родного края. Все до единой работы «озерные». 

Интересно получилось. Я сел на диван, открыл окно и, прислушиваясь к пению иволги, соловьиным трелям в двух шагах от «шалаша», стал разглядывать полотно, на котором было изображено озеро, роща, лодка у причала, заходящее солнце, и золотая дорожка от него бежала мне навстречу, в камышах виднелись удочки рыбаков… 

Повернул голову в окно – перед взором лежало это же самое озеро, за которым виднелась березовая роща, дремала у причала наша лодка, солнечный каравай висел в конце озера над самой водой, и навстречу мне от него бежала золотая дорожка. Господи, боже ты мой – рай на земле, рай в шалаше. И какого рожна я поселился в хате? Всю ночь просидел у окна. Слушал птиц, росу и тишину. Над Струсто, как ромашка, висела и подмигивала мне далекая звезда. 

Всю ночь соловушек я слушал, 

Ночь воробьиная была. 

А в клеверах томили душу 

Певучие перепела. 

В обнимку с вечностью на лавке 

Глядел на дальнюю звезду. 

И был я благодарен Савке 

За теплоту и доброту…