Туфельки со звоночками

Как часто мы, переживая свое личное горе, думаем: вот живут же люди, все у них хорошо, везет во всем, тут же — то горе, то неприятности, и так всю жизнь. А думаем мы иной раз так потому, что озабочены только своей болью, не замечаем чужой беды.

Пришлось мне как-то попасть в больницу, чтобы ухаживать за тяжелобольным близким человеком. Сижу и горюю. Приходят и уходят медсестры, врачи, делают все возможное, помогают, стараются вылечить человека, меня поддержать, вселить надежду. Долго, правда, не задерживаются: много работы, больных тоже много. Приходят на дежурство нянечки, все уберут, поинтересуются, как самочувствие у больного, и тоже пойдут дальше по своим делам.

А я все сижу, жду лучшего и думаю, как им всем хорошо: отдежурили — и пошли, никакого им горя. Но вот все чаще в палате стала задерживаться уже не молодая веселая и разговорчивая нянечка Романовна. Посидит, поговорит, утешит, посоветует. И так на душе хорошо становится, когда Романовна зайдет. Я уже и жду ее дежурства, особенно ночного. Справится она, немного я помогу, потом посидим в коридорчике, пока все тихо, все спят и никто не зовет.

Романовна много чего рассказывала о своей жизни. Я уже знала, что у нее есть сын в годах, но еще не женатый. Хороший парень, самостоятельный. Работает токарем на маслозаводе. Знала, что домик у Романовны свой, хоть и небольшой, но тепленький, уютный. Есть огород и сад. Обычно, признаюсь, слушала я Романовну не очень внимательно: мысли вертелись только около своего горя, но как-то я прислушалась к ее разговору о том, как она раньше жила в деревне, работала на ферме, как далеко ей надо было добираться до районной, вот этой самой, больницы, где сынок ее Коленька долго лежал, где он и умер.

«Боже, — подумала я, — как же мне стыдно! Я думала об этой женщине, что вот она веселая и разговорчивая, легко ей утешать, ведь не свое горе».

А Романовна продолжала свой горький рассказ:

— До шести лет рос мой Коленька веселым, здоровым, бодрым, а потом начал что-то чахнуть. Как тот цветочек, бывает, засыхает. Я с ним и туда, и сюда, только куда ни кинусь, никто не может понять, что с ним. Долго он в больнице лежал. Приду, бывало, к нему (а навещать приходилось редко, только раз в неделю: не вырваться с работы), а он радостный-радостный: «Мамочка, обними меня, я так ждал тебя». А я плачу и слез не показываю, обнимаю его и целую. Потом он попросил меня: «Пойдем к шоссе, посидим там». Очень он любил смотреть, как машины едут. Смотрит и все ждет, будет ли дядя Семен ехать. Это из нашего колхоза шофер. Семен несколько раз подвозил нас, ну и поговорил с Колей ласково, пошутил. Вот и полюбил его мальчик. Сидим около дороги, разговариваем. Глазки у Коли блестят, смеется, радуется. А я смотрю на него, сердце сжимается: худенький он очень, бледный. Стану собираться, обнимает он меня сильно и говорит: «Мамочка, вот когда я вырасту, куплю тебе зонтик, сумочку и туфельки со звоночками». — «А звоночки зачем?» — спрошу я. «А это чтобы слышать, как ты идешь». Романовна тихо заплакала, я тоже плакала с ней, но утешить не сумела, не нашла слов.

А она же находила…