Донатас Банионис в 44-м бежал из Советов

Источник материала:

Донатас Банионис — один из любимейших актеров зрителей еще советской поры.

Культовые фильмы "Никто не хотел умирать", "Берегись автомобиля", "Король Лир", "Мертвый сезон", "Солярис"… Всего — около семидесяти киноработ. Последнее время его не видно в новых ролях. И время великих режиссеров, у которых он снимался, прошло. И Литва уже не просто самостоятельная, а в Евросоюзе. Да и сердце стало подводить — все-таки родился актер в 1924 г. Не вчера.

Александр СТУПНИКОВ, "Белорусы и рынок"

В его небольшой квартире в Вильнюсе каждая деталь говорит о том, что здесь живет мастер. Разговор с ним я начал с вопроса: "Неужели никогда не возникала мысль покинуть Литву? Когда Советы пришли или немцы, или потом?"

Банионис ответил: "Было такое. Сейчас вам расскажу".

Мы очень боялись большевизма.

— В 1944-м бежали мы вместе с режиссером Мильтинисом и еще одним человеком на Запад, от Красной Армии, но нам перекрыли дорогу почти у границы с Германией (Восточной Пруссией) и мы не успели проскочить. Но, может, как повернулась жизнь, и хорошо, что не получилось.

— Не думал, что Банионис пытался бежать от русских. А чего вам-то бояться было?

— Во время немецкой оккупации в Литве не было культурных государственных институтов, ни министерства, ни объединений. А мы работали в Паневежисе как литовский городской театр, ставили пьесы, играли на родном языке, в основном литовскую классику. Русских авторов, понятно, нельзя было играть, но и немецких тоже не играли. Собственно, я там и начинал как актер. Труппа состояла главным образом из студентов. Вот и получалось, что работал "при немцах".

А мы очень боялись большевизма. Перед самой войной, за неделю, с 14 по 16 июня, в течение трех дней по всей Литве прошли массовые аресты и депортации. И все думали: Господи, пришли бы немцы, спасли бы… Высылали за три часа. Ночью по городу ездили на грузовиках со списками и забирали людей. Без суда, без объяснений. "У тебя, — говорят, — дядя — враг народа". Или что-то подобное.

Это были приказ Сталина и разнарядка: "Выселить десять тысяч". Вот и выселяли. Хватали, чтобы отчитаться. Чтобы самих потом не обвинили в подрывной деятельности. Три ночи в Литве страшно вспомнить, что творилось… Вот и боялись потом, что НКВД вернется. Я, собственно, протянул время — можно было и раньше бежать.

Но мы ждали, что у нас американцы высадятся. А когда поняли, что их не будет, уже поздно оказалось… И впервые я выехал в Америку только в 1970 году. Сложно было выехать. Приглашали не родственники, а одна организация. Так просто не выпускали. То "да" говорили, то "нет". Тянули долго. Но потом вмешались сверху: мол, пусть едет. И все равно меня инструктировали в ЦК Компартии Литвы: "Ты там лишнего не говори…".

"Хорошо, что "тогда" убежать не получилось".

— Но им уже надо было выпускать. Чтобы показать миру, что в стране якобы нет "железного занавеса". Поездил я тогда по приглашению по всей Америке: от Лос-Анджелеса до Балтимора и Нью-Йорка, посмотрел и подумал: "Хорошо, что "тогда" убежать не получилось. Не мое".

Конечно, люди там богаче жили, чем в СССР. Ну что бы я, актер, делал в США? Там можно и на заводе работать — хорошо зарабатывать. Конечно, там даже тот, кто заборы красил, получал больше, чем я, уже известный в СССР актер. Но я-то понимал, что даже сейчас меня пригласили в Америку именно как актера, снявшегося в "Солярисе" Тарковского, у Жалакявичюса. В Голливуде, я посмотрел, хорошо работают. Но что я там буду делать, кому я там нужен? Хорошо, что не удалось сбежать в 44-м. Какой толк от этих денег, если не занимаешься своим любимым делом? Если ты — никто?

— А как вы относитесь к распаду Советского Союза? Вы ведь любимы…

— Очень хорошо отношусь. А зачем такой Союз нужен был? Это потом "оттепель" пошла, стало легче. Но все равно — закрытое общество. Тебе из Москвы звонят и говорят, что показывать. Да еще такие были, кто считал, что, мол, ты тут правду хочешь показывать? А разве партия не выше правды?

Нет, я бы не хотел прежней системы. Хотя кто бы меня спрашивал?

— Но сейчас в Литве, возможно, как и в других постсоветских странах, похоже, какое-то затянувшееся культурное безвременье…

— Конечно. Но это не только у нас. Это везде такой глобальный процесс. Я много бываю на фестивалях, езжу, но телевизор уже даже не включаю. Я знаю, что там будет: или кто-то морду бьет, или взрывает, или стреляет. Больше ничего. Не показывают там сегодня Феллини, Бергмана или Тарковского…

— Рейтинг — глас народа. А что остается?

— Ничего, кроме как создавать настоящие произведения. В знак протеста. Работать в знак протеста. Вопреки. Посмотрите — и раньше так было. Все лучшие пьесы — это протест против того, что происходит. В этом смысле ничего не изменилось. Вместо запретов пришел мусор.

— Но раньше было трудно протестовать…

— Так ведь и кричать необязательно. Надо просто заниматься своим делом. Тем, которое знаешь, умеешь и, что очень важно, в которое веришь. Но разве пошел "у них" на поводу Тарковский? Или Жалакявичюс? Многие не пошли. Несмотря на то, что мешали, закрывали. А мы делали по-своему, по-другому…

Даже когда мы снимали вместе с немцами фильм "Гойя", нам навязывали образ художника как марионетки. А мы делали так, как считали нужным. У меня есть свой взгляд и свои мысли и по поводу того, что сегодня происходит с культурой и у нас в Литве. Но я также знаю, что кричать бессмысленно, не стоит суетиться. И я рад, оглядываясь, что у меня были такие работы, шесть-семь фильмов, которые оставили след в мировом кино и у зрителей. Те же "Никто не хотел умирать", "Бегство мистера Мак-Кинли", "Гойя", "Солярис". Это останется, и я в них делал то, что мне по душе.

— Но у вас были сильные работы и в советских патриотических культовых фильмах. "Мертвый сезон", например.

— "Мертвый сезон"? А вы знаете, что мы не успели снять и трети этого фильма, как его было закрыли, меня сняли с роли. Потому что мы правду играли. А "им" она была не нужна. Но помогли наши прототипы из жизни, из советской разведки. Мой прототип выступил, что мы играем не какие-то патриотические лозунги, а реальных людей. И он тогда поехал на Запад работать в разведку, хотя и не был уверен, что прав. Но работал честно. И он защищал нас и правду. Вмешался великий Михаил Ромм, свое весомое слово сказал разведчик Конон Молодый.

И "они" отступили.

— А кому она нужна была — правда? Она и сегодня никому не нужна…

— Может, кому-то и не нужна. Но мне и вам — нужна. Ее трудно доказывать — кто-то всегда считает, что она другая. Потому что у каждого своя правда. И навязывать ее можно по-разному. Можно силой, а можно тем, что показывают сегодня по телевидению.

Другое дело, что молодежь запуталась уже в правдах. И я не вижу вокруг настоящего, что-то сделанного в кино или театре вечного, на уровне. Как я называю — "от Софокла"… И до сегодняшнего дня через Шекспира, Мольера, Чехова. Может, где-то подпольно, невидимо для нас и творят люди, делают, но их не видно.

— Реклама, мишура, покемоны… Уйдет ваше и среднее поколение, со своими ошибками и успехами. Но мне кажется, что складывается реальная ситуация, что и "школа" уйдет, разве нет такой опасности? И где выход?

— Посмотрите телевизор… Включите — сразу все видно. Если человек мыслящий, читающий — то он разберется. А если он все время сидит у компьютера и смотрит только то, что ему дают, приносят на блюдечке, даже пережевывать, напрягаться не надо, то и получается этакий нереальный, виртуальный мир.

Меня беспокоит, что молодежь мало читает серьезного и настоящего. Ну не очень знают сегодня о писателе Достоевском, а больше интересуется, кто такой, чем занимается, сколько он зарабатывает? Только это. Он что, занимается компьютерами? Вот, попробуйте, спросите на улице. Что там спрашивать сегодня о Достоевском… О Бальзаке и не говорю.

"Я верю в судьбу".

— Это у меня такой пессимизм, но с юмором, легкий. Я не жалуюсь, нет вроде оснований, но нет сегодня для меня такого, что бы я делал с такой радостью и отдачей, как было, когда работал над настоящими ролями и в настоящем театре и кино. И дело не в том, что времена изменились. Оно, конечно, — меняемся и мы, и время.

Я — о другом. Изменились приоритеты, оценочные и нравственные критерии. Раньше мешали напрямую, старались навязать свое, какие-то штампы. Диктовали и вмешивались. Причем те, кто мало что понимал в том же театре, но считал себя по должности знатоком.

Но настоящие творцы свое дело делали честно и сильно. Помню, вдруг появился фильм "Сорок первый". Любовь. Белый офицер и убивающая его в конце, как врага, но ни за что красная девушка. Это было уже шагом. И высоким языком. Так же происходило и с Тарковским. Мешали, ругали, замалчивали. И что? Я помню, как Тарковский дал мне ключ от какого-то маленького зальчика на "Мосфильме" и я тайно там смотрел его "Андрея Рублева", уже запрещенного. И еще предупредил: "Если кто спросит, что здесь делаешь, скажи, что смотришь отснятые материалы".

Такая была жизнь в чем-то. И где "они" — те, кто диктовал? А "Андрей Рублев" останется. Наш с ним "Солярис", кстати, зритель и тогда очень плохо принял. Ну как же, действия нет, "экшн" нет. Даже на Каннском фестивале плохо принимали — дали нам "Серебряную пальмовую ветвь", но это жюри словно компенсировало. Оценило. А зрители не приняли. И пресса была вялая.

Но через несколько лет загремело везде. А сегодня все наоборот. Тарковский — как эталон. И заслуженно. Вот пересняли американцы с Клуни свой "Солярис", деньги вложили, реклама, актеры дорогие, но критики фильм очень нелицеприятно сравнивают с работой Тарковского. Значит, истина была "тогда", у него. Хотя у новой версии, может быть, коммерческая цель — основная, как и во всем. Вернуть свое и заработать. И достаточно. Но главное все-таки, что правда и творчество были всегда, — "несмотря на обстоятельства".

—Так что, можно сказать, что культура сегодня — это "Мертвый сезон"?

— Что говорить — оглянитесь. Да, во всем мире так. Коммерция во всем — деньги зарабатывать. А зарабатываются они только на очень низком уровне. В России, как я вижу, в этом смысле еще хуже. А вы посмотрите классику, у Софокла, у Эврипида — те же проблемы, теми же вопросами человек задается и мучается, решает. Все то же, что и сегодня. Но — как было написано, как сделано! Это тогда, в Древней Греции.

А Шекспир? Человек и его бытие за две с половиной тысячи лет не изменились. То же самое находишь там, что и сегодня волнует. Жизнь — она меняется, но человек и его стремление познавать и страдать, радоваться остались теми же.

Потому что писали о вечном, хотя вроде о своем времени. Вот вспомните "Макбет" Шекспира. Это же не просто интересная история о том, как нормальный, в смысле не злодей, человек брал власть. Потом убил короля Дункана, потом еще и еще… И чем это закончилось, мы знаем.

Но ведь это же история про Сталина — надо только посмотреть, акцентируя внимание не на костюмах, а на сути… Но ничего, все настоящее вернется, никуда не уйдет навечно — так уже было. И в Греции, и в Древнем Риме. Период упадка культуры — не в первый раз в истории.

— А в Литве — что сегодня происходит с творчеством? Наверное, создается новое?

— Кино и кинопроизводства своего нет. Но в театр, я это вижу по Вильнюсу, на новые постановки зритель ходит. И ставят старые интересные работы. Лично я играю "по договору" и уже не состою в штате театра. Предлагают — работаю. Пьесу и роль выбирает не актер, а режиссер. Он определяет, а мое дело — правдиво раскрыть образ, а не спорить о творчестве. Раньше актеры вообще не спорили с режиссером. Тебя не спрашивают, нравится роль или нет. Режиссер ее давал — и ты должен играть. Вот так у нас было, еще у Мильтиниса. Не нравится? Не устраивает? А что ты тогда в нашем театре делаешь? Ищи другой. Нравы были по-своему суровые.

— Тоже тоталитарный режим?

— А как же. Так и должно быть в театре. Здесь демократия другая. Зато посмотрите, он держится на режиссере прежде всего. Был Товстоногов — был замечательный театр. Не стало Товстоногова — и этот театр закончился. Название осталось. Так же было у Станиславского и у "моего" Мильтиниса. Да, во всем мире так.

— Я посмотрел на вашу визитную карточку. А на ней написано просто "актер". А где регалии, звания? Это тактический ход или…

— Нет, это принципиально. На Западе тоже на визитках достойные люди "красивое" не пишут. Помню, еще с итальянцами мы снимали фильм "Красная палатка", так они смеялись над нашими титулами. У меня много зримых наград, но я никогда в жизни их на пиджак не вывешиваю. Спасибо, конечно, что оценили, — вот оно у меня и для меня останется.

Ты — это только то, что ты на сцене. Награды, оценки — хорошо, но показывать всем, что они у тебя есть… Неправильно, не мое.

А вообще, я верю в судьбу. Надо же было попасть именно к такому режиссеру, как Мильтинис, в маленький город, да еще во время оккупации. И дальше, и дальше. Ты хочешь изменить судьбу, а она меняется так, как сама должна меняться. Как у многих героев Шекспира. Если ты сопротивляешься судьбе и хочешь ее изменить по-своему, оказывается, что это и есть твоя судьба, на самом деле…